И будет солнечно.
…И чего только не выдумают люди! Изобрели машины, в которых умещается – сколько же? Не то сто, не то двести человек – куча народу, и носятся они с одного конца Афин на другой. А осел Ирини Фотары может нести лишь одного человека. Но зато он сам находит дорогу. Навьючишь на него мешки – ну, скажем, с ячменем – у монастыря св. Константина, ударишь по крупу, и он идет по дороге. Знает, куда идти. Прямо в деревню, к дому Ирини, чтобы его там разгрузил Михалис. Очень умный осел!

Однажды на него навьючили мешки с цементом. Положили их по бокам и на седло. Поклажа была очень тяжелая. И доставить ее предстояло из деревни в монастырь св. Константина. А дорога все время в гору – дело нелегкое!
И я шла туда же. К бабушке Элени, которая жила в Каливатосе. Несла ей маслины и тахини, ведь вскоре должен был начаться пост. Возле Вигли я увидала Ирининого осла. Он шел один, нагруженный мешками с цементом. Посмотрю-ка, подумала я, как он найдет дорогу. Ведь там их три. И надо выбрать верхнюю, которая также ведет к Панормитису. Нижняя дорога ведет в монастырь св. Михаила.
Осел выбрал правильную, верхнюю дорогу.
Я шагала рядом и на него поглядывала. И он на меня.
- А что, если я поставлю тебе на седло мою корзину? – спросила я. – Думаю, с тобой ничего не сделается. У тебя и так тяжелая поклажа. Возьми мою корзинку.
Он внимательно посмотрел на меня, потом пошевелил одним ухом, словно говоря: «Ну ладно».
Я поставила корзинку ему на седло, и мы пошли дальше.
Сколько раз ходила я по той дороге к монастырю св. Константина, и всегда со мной случалось что-либо странное. Я начинала громко разговаривать, хотя была совершенно одна. Не знаю, даже как об этом рассказать… то я воображала, будто я олень – как те, что в учебнике естествознания, - и пускалась бегом. То будто я царевна, которая спасается в горах от преследования турок или пиратов.
- Сегодня я буду русалкой, - сказала я ослу, - а ты заколдованным царевичем. Злая волшебница превратила тебя в осла, и только с моей помощью можешь ты снова стать человеком. Ведь я добрая русалка. Но ты должен меня слушаться. Поэтому я заставила тебя тащить мою корзину.
Осел принял правила игры, я совершенно уверена. Он едва плелся, словно его очень огорчило, что он из царевича превратился в осла. Я-то знаю, он медленно шел из-за тяжелой поклажи, но мы, как было договорено, играли в русалку и царевича.
Мы подошли к миртовым деревьям. Я остановилась. Сорвала веточку и прикрепила к волосам. А потом громко произнесла присказку, которую мы обычно там говорим:

Кто под миртом пройдет
Да веточку не сорвет,
Его первую любовь
Харон унесет.

Осел тоже остановился. И уставился на меня своими огромными глазищами. Будто упрекал в чем-то. Ну, думаю, может, он просит у меня миртовую ветку, чтобы не потерять свою первую любовь? Я сорвала еще одну и прикрепил ему между ушей. И бедняга тотчас двинулся дальше. Он, видаь, слишком серьезно отнесся к игре.
Мы миновали церквушку св. Екатерины, а когда вдали показались Каливатос и монастырь св. Константина, я взяла свою корзинку, а осла подтолкнула посильней.
- А ну, прибавь шагу. Тебя ждет Ирини, - сказала я. – И никому ни слова о нашей игре.
Он, понурившись, стал подниматься в гору. Видно, расстроился, ведь многие, наверно, выкидывают с ним такую шутку: ненадолго превращают в царевича, хотя и заколдованного… Умный осел! Дай бог ему здоровья!


.…Если бы я была постарше, я бы тоже с удовольствием жила в монастыре св. Константина. Мне там очень нравится. Никто не пристает с разговорами, никто не мешает и тебя не трогает. Хочешь поговорить – говоришь, хочешь поесть – ешь. И еда там, в горах, куда вкусней, чем в деревне. Это, наверно, оттого, что ешь, сидя под дубом, и видишь вдали горы да море.
А какие прекрасные там вечера! Электричества в монастыре нет. Есть только лампы-молнии и обычные керосиновые. Мы с Ирини зажигали маленькую керосиновую. Зачем нам яркий свет?
Я ложилась на каменную скамью и смотрела на звезды. Нигде больше не увидишь таких больших и ярких звезд. А как любила я наблюдать за пароходами! Каждый вечер их проходит четыре или пять. Мы знаем, что этот пассажирский и следует на Родос, а тот грузовой и не зайдет в наш порт. На судах горят огни, кругом мрак, и не поймешь, где кончается суша и начинается море. Кажется, что корабли летят по воздуху. Плывут над горами. И вот-вот причалят к монастырю св. Константина, заберут меня и увезут на край света…

Эвгения Факину, "Астрадени"

@темы: современная греческая литература, Эвгения Факину, античность, фольклор

15:09

И будет солнечно.
Вопреки своему обыкновению сначала читать книги, а потом смотреть по ним экранизации, я сперва взялась за фильм. Что я могу сказать - долгожданный, завораживающий, волшебный фильм! Честно говоря, ожидала сенсации, катарсиса, чуда. И ожидания оправдались.

Смотрится на одном дыхании. Удивительный монтаж, с первых минут кажется, будто переносишься в тот мир и чувствуешь всю его атмосферу, даже несмотря на вкрапление современных песен, большинство из которых периодически нарушало это гармонию. Это, может быть, единственный - крошечный - недочет. В целом – все настолько органично, игра актеров настолько завораживает, их образы настолько проработаны, что остаться равнодушным к увиденному просто невозможно.

Этот фильм прекрасен, тысячу раз прекрасен! Лурман – однозначно, талантливый режиссер. Я могла бы написать здесь еще много, много всего… Но, наверное, это будет иметь больше отношения уже к книге, чем к фильму. Теперь дело за романом! Ах, Гэтсби, Джей Гэтсби, хранящий в сердце теплый зеленый огонек надежды... Великий Гэтсби, меняющий судьбы других людей, неожиданно и бесповоротно, и стремящийся сам навстречу своей - роковой - судьбе. Великий Гэтсби, чей проникновенный и чуткий взгляд видит душу человека насквозь... Каким будет Гэтсби Фицджеральда? Боюсь, Лурман сильно нафантазировал местами - и с образами, и с сюжетом; надеюсь, что импровизации было мало, потому что верю, что роман шикарен. Одно могу сказать точно: сам по себе фильм – один из тех, которые надолго оставляют сильнейшее впечатление и остаются в памяти околдованных ими зрителей.

Это чудо стоит того, чтобы его посмотреть. А потом пересматривать и пересматривать…

04:03

И будет солнечно.
Жду-не дождусь:

Долгожданный.



Интригующий;)



И будет солнечно.
Вовеки не замрет, не прекратится
Поэзия земли. Когда в листве,
От зноя ослабев, умолкнут птицы,
Мы слышим голос в скошенной траве

Кузнечика. Спешит он насладиться
Своим участьем в летнем торжестве,
То зазвенит, то снова притаится
И помолчит минуту или две.

Поэзия земли не знает смерти.
Пришла зима. В полях метет метель,
Но вы покою мертвому не верьте.

Трещит сверчок, забившись где-то в щель,
И в ласковом тепле нагретых печек
Нам кажется: в траве звенит кузнечик.



00:00

И будет солнечно.
"...Всякая душа ведает всем неодушевленным, распространяется же она по всему небу, принимая порой разные образы. Будучи совершенной и окрыленной, она парит в вышине и правит с миром, если же она теряет крылья, то носится, пока не натолкнется на что-нибудь твердое, - тогда она вселяется туда, получив земное тело, которое благодаря ее силе кажется движущимся само собой; а что зовется живым существом, - все вместе, то есть сопряжение души и тела, получило прозвание смертного..."





И будет солнечно.
Все во мне словно перевернулось. После этой пьесы. После этих строк. После этого чуда.

Маски. Тени, силуэты, которые после первых признаков более ясных очертаний становятся реальными людьми и приобретают имена. С каждой новой репликой, с каждым новым словом, с каждым новым жестом маски срываются, и обнажается душа - чтобы однажды накалиться до предела.
Мы «инопланетяне», чьи предки волей какого-то странного случая оказались на этой планете; мы «инопланетяне» в этом мире по жизни: мы не умеем жить.
«Мы мучимся над мелкими, никому не нужными проблемами, мы тратим наши мысли и чувства впустую, мы от рождения смотрим себе под ноги, только под ноги». А между тем, находясь здесь, на Земле, душа каждого из нас стремится в тот потаенный, удивительный мир, где нет ни тревог, ни сомнений – к родному дому: все мы – «инопланетяне».
«Почему влюблённые смотрят на звёзды? Почему их так привлекает небо? И оно распахивается перед ними, как двери в бесконечный, знакомый мир. Почему нам с детства снится чувство полёта? А потом, к старости, нам снится, что мы падаем вниз, стремительно падаем. О, это чувство ужасно! Но вам это, очевидно, ещё не снилось. Почему во сне мы говорим на языках, нам неизвестных, совершенно свободно? Почему мы видим явственно удивительные ландшафты и строения, знакомые нам и которых мы никогда не видели наяву. Почему? А чувства, необыкновенные, яркие, горячие, которые мы забываем днём!.. Вам не случалось узнавать людей, которых вы никогда не видели прежде? Узнавать, как давних знакомых, по одному движению, по запаху?.. А слова, обращённые к нам, которых никто не сказал!.. Нас зовут, просят о помощи, предупреждают об опасности… Десятки, сотни голосов. Откуда? Они у нас в крови. Если бы всего этого не было… О, если бы не было! Разве стоило бы жить такую короткую жизнь, короткую, как мгновенье? Но за одну эту маленькую жизнь мы рождаемся и умираем десятки раз за многих других людей…
… Разве люди стали бы обижать друг друга, мучить, если бы знали об этом? Если бы знали, что они единое целое? Если бы они помнили, что у них такая короткая жизнь, и если бы они угадали своё желание увидеть этот далёкий мир».

Фантазии ли это или – реальность?
Каждому необходимо во что-то верить. «Каждый человек когда-нибудь остается один. В чем же будет твое убежище, если ты ни во что не веришь?» Пускай для других это будет глупая, наивная, нелепая мечта, пускай другие считают это безумием, для тебя это – весь мир. Ради него стоит верить, надеяться, жить.
И потом разбиваются сердца. Не потому ли, что этот мир – не наш, что мы не умеем в нем жить? Не потому ли, что за сны мы хватаемся, как за спасительную соломинку, потому что только там понимаем, что такое счастье? Не потому ли, что «только считанные люди не понимают, нет, а пытаются понять тебя»? Или потому, что люди просто не умеют слушать друг друга, даже если искренне хотят этому научиться? И тогда комическое смешивается с трагическим…
Не оттого ли происходит все это, что «где-то нарушился порядок с самого начала. Кто-то пропустил свою очередь, и дальше всё идёт вкривь и вкось»? Или оттого, что в итоге остается только убежать от этого мира, и мы убегаем – в мир своих фантазий и… иллюзий?

А не иллюзорен ли этот мир, настоящий, обыденный, который мы привыкли называть реальным? Может быть, это он – всего лишь чей-то сон, странный сон, увиденный нами… Когда же мы проснемся? Или, может быть, просыпаться не стоит, если мечта остается осуществляемой лишь во сне?..
Этот долгий путь к дому, к родному дому, полному тайного величия звезд, тишины и еще какого-то необъяснимого (потому что наяву не знакомого) умиротворения – когда же, наконец, он будет пройден? Когда мы сможем понять и обрести себя? Когда сны смогут стать реальностью?..

«Что это? Скажите!.. Это фантазии? Но они больше, чем целая жизнь. Зачем мы их убиваем? Ведь для чего-то они живут в нас».

Но придет время, и все изменится. Мир станет чище, искреннее, лучше. В этом мире будет меньше тревог и сомнений, и постепенно он будет становиться все более похожим на тот, который нам снится, о котором мечтается.

Все наши несчастья кратковременны. Наши дети или внуки, или правнуки, они поймут это. Они отбросят всё мелкое. Поверьте, они будут любить друг друга… А своим детям они будут говорить: «Не смотри под ноги, подними голову!»
- Даже детям?
- Непременно детям.


И реальность сольется с мечтой.

03:35

И будет солнечно.
Павел (пристально смотрит на неё). Я вам открою одну тайну. (Очень серьёзно.) Дело в том, Александра, что и я, и вы, и все люди вообще живём не на той планете. Мы инопланетяне, так сказать. Понимаете?
Саша. Это иносказательно, что ли? Такая метафора?
Павел. Нет, это не метафора. Дело в том, что когда-то очень давно люди из далёкого мира попали на эту планету и остались здесь волею обстоятельств. А потом родились наши предки, а потом мы.
Саша. Я уже слышала эту теорию. По-моему, это абсурд.
Павел. Нет! Это не абсурд.
Саша. Ну что ж… Пусть даже так. Но какое это имеет значение, как мы сюда попали! Раз уж попали, что делать, надо как-то устраиваться. Послушайте. (Поёт.) «Где-то далеко, где-то далеко идут грибные дожди…»
Павел. Это имеет, имеет значение! Поймите, ведь это главное. Мы мучимся над мелкими, никому не нужными проблемами, мы тратим наши мысли и чувства впустую, мы от рождения смотрим себе под ноги, только под ноги. Помните, как с детства нас учат: «Смотри себе под ноги… Смотри не упади…» Мы умираем, так ничего и не поняв: кто мы и зачем мы здесь. А между тем где-то глубоко в нас живёт одно стремление: туда, ввысь, домой!
Саша. Куда домой?
Павел. В тот далёкий мир, откуда мы пришли. И где живут такие же люди, как мы. Только они дома и счастливы. Мне даже кажется, что они иногда думают о нас. Им нас очень жаль. Вы этого не чувствуете? Вспомните, у вас не было такого чувства, что кто-то жалеет вас и ждёт?
Саша. Нет. Не было. (Улыбаясь.) Меня не ждут.
Павел. Не смейтесь. Не нужно смеяться.
Саша. Ну хорошо. Вы не волнуйтесь. Мало ли всяких теорий…

Обе двери чуть приоткрываются.

Павел. Она одна. Только одна. (Торопливо.) Почему влюблённые смотрят на звёзды? Почему их так привлекает небо? И оно распахивается перед ними, как двери в бесконечный, знакомый мир. Почему нам с детства снится чувство полёта? А потом, к старости, нам снится, что мы падаем вниз, стремительно падаем. О, это чувство ужасно! Но вам это, очевидно, ещё не снилось. Почему во сне мы говорим на языках, нам неизвестных, совершенно свободно? Почему мы видим явственно удивительные ландшафты и строения, знакомые нам и которых мы никогда не видели наяву. Почему? А чувства, необыкновенные, яркие, горячие, которые мы забываем днём!.. Вам не случалось узнавать людей, которых вы никогда не видели прежде? Узнавать, как давних знакомых, по одному движению, по запаху?.. А слова, обращённые к нам, которых никто не сказал!.. Нас зовут, просят о помощи, предупреждают об опасности… Десятки, сотни голосов. Откуда? Они у нас в крови. Если бы всего этого не было… О, если бы не было! Разве стоило бы жить такую короткую жизнь, короткую, как мгновенье? Но за одну эту маленькую жизнь мы рождаемся и умираем десятки раз за многих других людей… Что это? Скажите!.. Это фантазии? Но они больше, чем целая жизнь. Зачем мы их убиваем? Ведь для чего-то они живут в нас.

Из соседней комнаты слышен плач. Это — Люба.

Саша (волнуясь). Я не совсем понимаю вас. Не совсем. Но если представить себе, если вообразить, что всё это так… Ах, если бы всё было так, как вы говорите! Многие несчастья не казались бы несчастьями.
Павел. Я в этом уверен, Александра, уверен. Посмотрите на людей. Разве они стали бы обижать друг друга, мучить, если бы знали об этом? Если бы знали, что они единое целое? Если бы они помнили, что у них такая короткая жизнь, и если бы они угадали своё желание увидеть этот далёкий мир.
Саша. Странно… Неужели не стали бы мучить? Неужели всё было бы иначе? А может быть, и так.
Павел. Все наши несчастья кратковременны. Наши дети или внуки, или правнуки, они поймут это. Они отбросят всё мелкое. Поверьте, они будут любить друг друга.
Саша. Все?
Павел. Уверяю вас, все. А своим детям они будут говорить: «Не смотри под ноги, подними голову!»
Саша (смеётся). Даже детям?
Павел. Непременно детям.

/Алла Соколова, "Фантазии Фарятьева"/


@темы: русская драматургия 70-х, трагикомедия, психологическая глухота, рок, другие миры, иллюзия и реальность

02:05

И будет солнечно.
Я слишком беден для того, чтобы дарить другим.

Я никогда не смогу стать Солнцем, потому что во мне нет света. Я лишь, подобно Луне, отражаю свет, данный нам свыше, улавливая его, хватаясь за него, как за спасительную соломинку. Потому что без света - возможна ли Жизнь? Как художник, я лишь улавливаю и сохраняю мимолетные совпадения и закономерности мира, пропуская их через призму этой солнечной красоты. Я слишком много ошибаюсь для того, чтобы люди рядом со мной были счастливы. Поэтому мне стоит многому учиться. Может быть, тогда я смогу стать лучше, чем я есть сейчас.

00:08

И будет солнечно.
Сегодня небо было по-особому голубое, а ближе к вечеру стало отливать васильковой синевой. Толстым теплым одеялом пелена чернокрылой ночи незаметно стала покрывать город, и начала она с мутных сумеречных облаков – таких внезапных, как цветущее деревце посреди зимы, таких быстрых, словно взмах ресниц. Яркий месяц тонкой серебристой улыбкой пронзает эти облака насквозь и утопает в их безмолвии, убаюкиваемый предвкушением сотен еще не рассказанных волшебных сказок, которые ждут его впереди.

Эта яблоня, что растет рядом с нами, скоро пустит свои первые зеленые лучи навстречу миру, нежно обнимет его. Осталось только дождаться весны. А потом подарит ему свои плоды. И будет счастлива. А пока она тихо дремлет; может быть, ей снятся дальние страны, светлые моря и то, что однажды с нее, заколдованной, сойдут древние чары, и она превратится в прекрасную принцессу. Но сейчас она здесь, а позади нее пурпурно-лиловыми пламенными полосами догорают запоздалые дневные облака, обнимая прячущееся за горизонт солнце. И на фоне этого заходящего сердца планеты уже чувствуется несмелый, но четкий ритм биения сердца восходящего – того, что прячется в глубине хрупкого деревца, хранящего в глубинах свое собственное солнце.
Когда-то я буду жить на каком-нибудь последнем, четырнадцатом или шестнадцатом этаже одного из миллиардов домов этого города, и каждым вечером, в это самое время, распахивать окна настежь и вдыхать этот свежий, разреженный воздух, прикасаться к нему, ловить его, как мы ловили бабочек-капустниц в детстве. Этот дурманящий парфюм весны, где сплетаются травы, слабо перевязанные стебельками ромашек, кропленые дождевыми и подземными водами, посыпанные тающим снегом и лепестками сирени! Внизу, подо мной по-прежнему будет расти яблоня, она станет выше, стройнее, с каждым годом будет все краше, а плодов от нее будет еще больше. Еще ниже будет жить собственной непостижимой жизнью суета, сопровождаемая шумом машин, криками и миганием бесчисленных разноцветных огоньков. Надо мной не будет ничего – только веселая улыбка месяца станет еще ближе. Сумеречные облака, пронзенные им в который раз, тихо заплачут, и пойдет теплый дождь… Мы будем играть в салки со звездами, зажигая их на вечернем небосводе – ярком, васильково-синем.

Город устало улыбается и медленно отходит ко сну.

Осталось только дождаться весны.

01:17

И будет солнечно.
Там сейчас осень.



@темы: меланхолия, отрешенность

00:40

И будет солнечно.
Добро пожаловать в сказку:

Фальдум

ЯРМАРКА
Дорога в город Фальдум бежала среди холмов то лесом, то привольными зелеными лугами, то полем, и чем ближе к городу, тем чаще встречались возле нее крестьянские дворы, мызы, сады и небольшие усадьбы. Море было далеко отсюда, никто из здешних обитателей никогда не видел его и мир состоял будто из одних пригорков, чарующе тихих лощин, лугов, перелесков, пашен и плодовых садов. Всего в этих местах было вдоволь: и фруктов, и дров, и молока, и мяса, и яблок, и орехов. Селения тешили глаз чистотой и уютом; и люди тут жили добрые, работящие, осмотрительные, не любившие рискованных затей. Каждый радовался, что соседу живется не лучше и не хуже его самого. Таков был этот край -- Фальдум; впрочем, и в других странах все тоже течет своим чередом, пока не случится что-нибудь необыкновенное.
Живописная дорога в город Фальдум -- и город, и страна звались одинаково -- в то утро с первыми криками петухов заполнилась народом; так бывало в эту пору каждый год: в городе ярмарка, и на двадцать миль в округе не сыскать было крестьянина или крестьянки, мастера, подмастерья или ученика, батрака или поденщицы, юноши или девушки, которые бы не думали о ярмарке и не мечтали попасть туда. Пойти удавалось не всем, кто-то ведь и за скотиной присмотреть должен, и за детишками, и за старыми да немощными; но уж если кому выпало остаться дома, то он считал нынешний год чуть ли не загубленным, и солнышко, которое с раннего утра светило по-праздничному ярко, хотя лето уже близилось к концу, было ему не в радость.
Спешили на ярмарку хозяйки и работницу с корзинками в руках, тщательно выбритые, принаряженные парни с гвоздикой или астрой в петлице, школьницы с тугими косичками, влажно поблескивающими на солнце. Возницы украсили кнутовища алыми ленточками и цветами, а кто побогаче, тот и лошадей не забыл: новая кожаная сбруя сверкала латунными бляшками. Ехали по тракту телеги, в них под навесами из свежих буковых ветвей теснились люди с корзинами и детишками на коленях, многие громко распевали хором; временами проносилась вскачь коляска, разубранная флажками, пестрыми бумажными цветами и зеленью, оттуда слышался веселый наигрыш сельских музыкантов, а в тени веток нет-нет да и вспыхивали золотом рожки и трубы. Малыши, проснувшиеся ни свет ни заря, хныкали, потные от жары матери старались их унять, иной возница по доброте сердечной сажал ребятишек к себе в телегу. Какая-то старушка везла коляску с близнецами, дети спали, а на подушке меж детских головок лежали две нарядные, аккуратно причесанные куклы, под стать младенцам румяные и пухлощекие.
Кто жил у дороги и сам на ярмарку не собирался, мог всласть потолковать с прохожими и досыта насмотреться на нескончаемый людской поток. Но таких было мало. На садовой лестнице заливался слезами десятилетний мальчуган, которого оставили дома с бабушкой. Вдоволь наплакавшись, он вдруг заметил на дороге стайку деревенских мальчишек, пулей выскочил со двора и присоединился к ним. По соседству жил бобылем старый холостяк, этот и слышать не желал о ярмарке, до того он был скуп. Повсюду царил праздник, а он решил, что самое время подстричь живую изгородь из боярышника, и вот, едва рассвело, бодро взялся за дело, садовые ножницы так и щелкали. Однако же очень скоро он бросил это занятие и, кипя от злости, вернулся в дом: ведь каждый из парней, что шли и ехали мимо, с удивлением косился на него, а порой, к вящему восторгу девушек, отпускал шутку насчет неуместного рвения; когда же бобыль, рассвирепев, пригрозил им своими длинными ножницами, все сдернули шапки и с хохотом замахали ими. Захлопнув ставни, он завистливо поглядывал в щелку, злость его мало-помалу утихла; под окном поспешали на ярмарку запоздалые пешеходы, словно их ждало там Бог весть какое блаженство, и вот наш бобыль тоже натянул сапоги, сунула кошелек талер, взял палку и снарядился в путь. Но на пороге он вдруг спохватился, что талер -- непомерно большие деньги, вытащил монету из кошелька, положил туда другую, в полталера, снова завязал кошелек и спрятал его в карман. Потом он запер дверь и калитку и пустился в дорогу, да так прытко, что успел обогнать не одного пешего и даже две повозки.
С его уходом дом и сад опустели, пыль стала понемногу оседать, отзвучали и растаяли вдали конский топот и музыка, уже и воробьи вернулись со скошенных полей и принялись купаться в пыли, высматривая, чем бы поживиться. Дорога лежала безлюдная, вымершая, жаркая, порой из дальнего далека едва различимо долетал то ли крик, то ли звук рожка.
И вот из лесу появился какой-то человек в надвинутой низко на лоб широкополой шляпе и неторопливо зашагал по пустынному тракту. Роста он был высокого, шел уверенно и размашисто, точно путник, которому частенько доводится ходить пешком. Платье на нем было серое, невзрачное, а глаза смотрели из-под шляпы внимательно и спокойно -- глаза человека, который хоть и не жаждет ничего от мира, однако все зорко подмечает. Он видел разъезженные колеи, убегающие к горизонту, следы коня, у которого стерлась левая задняя подкова, видел старушку, в испуге метавшуюся по саду и тщетно кликавшую кого-то, а на дальнем холме, в пыльном мареве, сверкали махонькие крыши Фальдума. Вот он углядел на обочине что-то маленькое и блестящее, нагнулся и поднял надраенную латунную бляшку от конской сбруи. Спрятал ее в карман. Потом взгляд его упал на изгородь из боярышника: ее недавно подстригали и сперва, как видно, работали тщательно и с охотой, но чем дальше, тем дело шло хуже -- то срезано слишком много, то, наоборот, в разные стороны ежом торчат колючие ветки. Затем путник подобрал на дороге детскую куклу -- по ней явно проехала телега, -- потом кусок ржаного хлеба, на котором еще поблескивало растаявшее масло, и наконец нашел крепкий кожаный кошелек с монетой в полталера. Куклу он усадил возле придорожного столба, хлеб скормил воробьям, а кошелек с монетой в полталера сунул в карман.
Пустынная дорога тонула в тишине, трава на обочинах пожухла от солнца и запылилась. У заезжего двора ни души, только куры снуют да с задумчивым кудахтаньем нежатся на солнышке.
В огороде среди сизых капустных кочанов какая-то старушка выпалывала из сухой земли сорняки. Незнакомец окликнул ее: мол, далеко ли до города. Однако старушка была туга на ухо, он позвал громче, но она только беспомощно взглянула на него и покачала годовой.
Путник зашагал вперед. Временами из города доносились всплески музыки и стихали вновь; чем дальше, тем музыка слышалась чаще и звучала дольше, и наконец музыка и людской гомон слились в немолчный гул, похожий на шум далекого водопада, будто там, на ярмарке, ликовал весь фальдумский народ. Теперь возле дороги журчала речка, широкая и спокойная, по ней плавали утки, и в синей глубине виднелись зеленые водоросли. Потом дорога пошла в гору, а речка повернула, и через нее был перекинут каменный мостик. На низких перилах моста прикорнул щуплый человечек, с виду портной; он спал, свесив голову на грудь, шляпа его скатилась в пыль, а рядом, охраняя хозяйский сон, сидела маленькая смешная собачонка. Незнакомец хотел было разбудить спящего -- не дай Бог, упадет в воду, -- но сперва глянул вниз и, убедившись, что высота невелика, а речка мелкая, будить портного не стал.
Недолгий крутой подъем -- и вот перед ним настежь распахнутые ворота Фальдума. Вокруг ни души. Человек вошел в город, и шаги его вдруг гулко зазвучали в мощеном переулке, где вдоль домов тянулся ряд пустых телег и колясок без лошадей. Из других переулков неслись голоса и глухой шум, но здесь не было никого, переулок утопал в тени, лишь в верхних окошках играл золотой отсвет дня. Путник передохнул, посидел на дышле телеги, а уходя, положил на передок латунную бляшку, найденную на дороге.
Не успел он дойти до конца следующего переулка, как со всех сторон на него обрушился ярмарочный шум и гам, сотни лавочников на все лады громко расхваливали свой товар, ребятишки дудели в посеребренные дудки, мясники выуживали из кипящих котлов длинные связки свежих колбас, на возвышении стоял знахарь, глаза его ярко сверкали за толстыми стеклами роговых очков, а рядом висела табличка с перечнем всевозможных человеческих хворей и недугов. Какой-то человек с длинными черными волосами провел под уздцы верблюда. С высоты своего роста животное презрительно взирало на толпу и жевало губами.
Лесной незнакомец внимательно рассматривал все это, отдавшись на волю толпы; то он заглядывал в лавку лубочника, то читал изречения на сахарных печатных пряниках, однако же нигде не задерживался -- казалось, он еще не отыскал того, что ему было нужно. Мало-помалу он выбрался на просторную главную площадь, на углу которой расположился продавец птиц. Незнакомец немного постоял, послушал птичий щебет, доносившийся из клеток, тихонько посвистел в ответ коноплянке, перепелу, канарейке, славке.
Как вдруг неподалеку что-то слепяще ярко блеснуло, будто все солнечные лучи собрались в одной точке; он подошел ближе и увидел, что сверкает огромное зеркало в лавке, рядом еще одно, и еще, и еще -- десятки, сотни зеркал, большие и маленькие, квадратные, круглые и овальные, подвесные и настольные, ручные и карманные, совсем крохотные и тонкие, какие можно носить с собой, чтоб не забыть свое лицо. Торговец ловил солнце блестящим ручным зеркальцем и пускал по лавке зайчики, без устали зазывая покупателей:
-- Зеркала, господа, зеркала! Покупайте зеркала! Самые лучшие, самые дешевые зеркала в Фальдуме! Зеркала, сударыни, отличные зеркала! Взгляните, все как полагается, отменное стекло!
У зеркальной лавки незнакомец остановился, словно наконец нашел то, что искал. В толпе, разглядывающей зеркала, были три сельские девушки. Он стал рядом и принялся наблюдать за ними. Это были свежие, здоровые крестьянские девушки, не красавицы и не дурнушки, в крепких ботинках и белых чулках, косы у них чуть выгорели от солнца, глаза светились молодым задором. В руках у каждой было зеркало, правда не дорогое и не большое; девушки раздумывали, покупать или нет, томясь сладкой мукой выбора, и Временами то одна, то другая, забыв обо всем, задумчиво вглядывалась в блестящую глубину и любовалась собой: рот и глаза, нитка бус на шее, веснушки на носу, ровный пробор, розовое ухо. Мало-помалу все три погрустнели и притихли; незнакомец, стоя у девушек за спиной, смотрел на их отражения в зеркальцах: вид у них был удивленный и почти торжественный.
Вдруг одна из девушек сказала:
-- Ах, были бы у меня золотые косы, длинные, до самых колен!
Вторая девушка, услыхав слова подруги, тихонько вздохнула и еще пристальнее всмотрелась в зеркало. Потом и она, зарумянившись, робко открыла мечту своего сердца:
-- Если бы я загадывала желание, то пожелала бы себе прекрасные руки, белые, нежные, с длинными пальцами и розовыми ногтями.
При этом она взглянула на свою руку, которая держала зеркальце. Рука была не безобразна, но коротковата и широка, а кожа от работы огрубела и стала жесткой.
Третья, маленькая и резвая, засмеялась и весело воскликнула:
-- Что ж, неплохое желание! Только, знаешь ли, руки -- это не главное. Мне бы хотелось стать самой лучшей, самой ловкой плясуньей во всем Фальдумском крае.
Тут девушка испуганно обернулась, потому что в зеркале из-за ее плеча выглянуло чужое лицо с блестящими черными глазами. Это был незнакомец, который подслушал их разговор и которого они до сих пор не замечали. Все три изумленно воззрились на него, а он тряхнул головою и сказал:
-- Что ж, милые барышни, желания у вас куда как хороши. Только, может быть, вы пошутили?
Малышка отложила зеркальце и спрятала руки за спину. Ей хотелось отплатить чужаку за свой испуг, и резкое словцо уже готово было сорваться с ее губ, но она поглядела ему в лицо и смутилась -- так заворожил ее взгляд незнакомца.
-- Что вам за дело до моих желаний? -- едва вымолвила она, густо покраснев.
Но вторая, та, что мечтала о красивых руках, прониклась доверием к этому высокому человеку -- было в нем что-то отеческое, достойное.
-- Нет, -- сказала она, -- мы не шутим. Разве можно пожелать что-нибудь лучше?
Подошел хозяин лавки и еще много других людей. Незнакомец поднял поля шляпы, так что все теперь увидели высокий светлый лоб и властные глаза. Приветливо кивнув трем девушкам, он с улыбкой воскликнул:
-- Смотрите же, ваши желания исполнились! Девушки взглянули сначала друг на друга, потом в зеркало и тотчас побледнели от изумления и радости. Одна получила пышные золотые локоны до колен. Вторая сжимала зеркальце белоснежными тонкими руками принцессы, а третья вдруг обнаружила, что ножки ее стройны, как у лани, и обуты в красные кожаные башмачки. Они никак не могли взять в толк, что же такое произошло; но девушка с руками принцессы расплакалась от счастья, припав к плечу подружки и орошая счастливыми слезами ее длинные золотые волосы.
Лавка пришла в движение, люди наперебой заговорили о чуде. Молодой подмастерье, видевший все это своими глазами, как завороженный уставился на незнакомца.
-- Может быть, и у тебя есть заветное желание? -- спросил незнакомец.
Подмастерье вздрогнул, смешался и растерянно огляделся по сторонам, словно высматривая, что бы ему пожелать. И вот возле мясной лавки он заметил огромную связку толстых копченых колбас и пробормотал, показывая на нее:
-- Я бы не отказался от этакой вот связки колбас!
Глядь, а связка уж у него на шее, и все, кто видел это, принялись смеяться и кричать, каждый норовил протолкаться поближе, каждому хотелось тоже загадать желание. Сказано -- сделано, и следующий по очереди осмелел и пожелал себе новый суконный наряд. Только он это произнес, как очутился в новехоньком, с иголочки платье -- не хуже, чем у бургомистра. Потом подошла деревенская женщина, набралась храбрости и попросила десять талеров -- сей же час деньги зазвенели у нее в кармане.
Тут народ смекнул, что чудеса-то творятся в самом деле, и весть об этом полетела по ярмарке, по всему городу, так что очень скоро возле зеркальной лавки собралась огромная толпа. Кое-кто еще посмеивался и шутил, кое-кто недоверчиво переговаривался. Но многими уже овладело лихорадочное возбуждение, они подбегали, красные, потные, с горящими глазами, лица были искажены алчностью и тревогой, потому что всяк боялся: а ну как источник чудес иссякнет прежде, чем наступит его черед. Мальчишки просили сласти, самострелы, собак, мешки орехов, книжки, кегли. Счастливые девочки уходили прочь в новых платьях, лентах, перчатках, с зонтиками. А тот десятилетний мальчуган, что сбежал от бабушки и в веселой ярмарочной суете вконец потерял голову, звонким голосом пожелал себе живую лошадку, причем непременно вороной масти, -- тотчас у него за спиной послышалось ржанье, и вороной жеребенок доверчиво ткнулся мордой ему в плечо.
Вслед за тем сквозь опьяненную чудесами толпу протиснулся пожилой бобыль с палкой в руке. Дрожа, он вышел вперед, но от волнения долго не мог раскрыть рта.
-- Я... -- заикаясь начал он. -- Я хо-хотел бы две сотни...
Незнакомец испытующе посмотрел на него, вытащил из кармана кожаный кошелек и показал его взбудораженному мужичонке.
-- Погодите! -- сказал он. -- Не вы ли обронили этот кошелек? Там лежит монета в полталера.
-- Да, кошелек мой! -- воскликнул бобыль.
-- Хотите получить его назад?
-- Да-да, отдайте!
Кошелек-то он получил, а желание истратил и, поняв это, в ярости замахнулся на незнакомца палкой, но не попал, только зеркало разбил. Осколки еще звенели, а хозяин лавки уже стоял рядом, требуя уплаты, -- пришлось бобылю раскошелиться.
Теперь вперед выступил богатый домовладелец и пожелал ни много ни мало как новую крышу для своего дома. Глядь, а в переулке сверкает черепичная кровля со свежевыбеленными печными трубами. Толпа опять встрепенулась: желания росли, и скоро один не постеснялся и в скромности своей выпросил новый четырехэтажный дом на рыночной площади, а четверть часа спустя выглядывал из окошка, любуясь ярмаркой.
Сказать по правде, ярмарки уже не было: весь город озером колыхался вокруг лавки зеркальщика, где стоял незнакомец и можно было высказать заветное желание. Всякий раз толпа взрывалась смехом, криками восхищения и зависти, а когда маленький голодный мальчонка пожелал всего-навсего шапку слив, другой человек, не столь скромный, наполнил эту шапку звонкими талерами. Потом бурю восторгов снискала толстуха лавочница, пожелавшая избавиться от зоба. Тут-то и выяснилось, однако, на что способна злоба да зависть. Ибо собственный ее муж, с которым она жила не в ладу и который только что с нею разругался, употребил свое желание -- а ведь оно могло его озолотить! -- на то, чтоб вернуть жене прежний вид. Почин все же был сделан: привели множество хворых да убогих, и толпа снова загалдела, когда хромые пустились в пляс, а слепцы со слезами на глазах любовались светом дня.
Молодежь тем временем обегала весь город, разнося весть о чуде. Рассказывали о старой преданной кухарке, которая как раз жарила господского гуся, когда услыхала в окно дивную весть, и, не устояв, тоже бегом поспешила на площадь, чтоб пожелать себе на склоне лет достатка и счастья. Но, пробираясь в толпе, она все больше мучилась угрызениями совести и, когда настал ее черед, забыла о своих мечтаниях и попросила только, чтобы гусь до ее возвращения не сгорел.
Суматохе не было конца. Нянюшки выбегали из домов с младенцами на руках, больные выскакивали на улицу в одних рубашках. Из деревни в слезах и отчаянии приковыляла маленькая старушка и, услыхав о чудесах, взмолилась, чтобы живым и невредимым отыскался ее потерянный внучек. Глядь, а он уж тут как тут:
тот самый мальчуган прискакал на вороном жеребенке и, смеясь, повис на шее у бабушки.
В конце концов весь город точно подменили, жителями завладел какой-то дурман. Рука об руку шли влюбленные, чьи желания исполнились, бедные семьи ехали в колясках, хоть и в старом залатанном платье, надетом с утра. Многие из тех, что уже теперь сожалели о бестолковом желании, либо печально брели восвояси, либо искали утешения у старого рыночного фонтанчика, который по воле неведомого шутника наполнился отменным вином.
И вот в городе Фальдуме осталось всего-навсего два человека, не знавших о чуде и ничего себе не пожелавших. Это были два юноши. Жили они на окраине, в чердачной каморке старого дома. Один стоял посреди комнаты и самозабвенно играл на скрипке, другой сидел в углу, обхватив голову руками и весь обратившись в слух. Сквозь крохотные окошки проникали косые лучи закатного солнца, освещая букет цветов на столе, танцуя на рваных обоях. Каморка была полна мягкого света и пламенных звуков скрипки -- так заповедная сокровищница полнится сверканьем драгоценностей. Играя, скрипач легонько покачивался, глаза его были закрыты. Слушатель смотрел в пол, недвижный и потерянный, будто и не живой.
Вдруг в переулке зазвучали громкие шаги, входная дверь отворилась, шаги тяжко затопали по лестнице и добрались до чердака. То был хозяин дома, он распахнул дверь и, смеясь, окликнул их. Песня скрипки оборвалась, а молчаливый слушатель вскочил, будто пронзенный резкой болью. Скрипач тоже помрачнел, рассерженный, что кто-то нарушил их уединение, и укоризненно посмотрел на смеющегося хозяина. Но тот ничего не замечал -- словно во хмелю, он размахивал руками и твердил:
-- Эх вы, глупцы, сидите да играете на скрипке, а там весь мир переменился! Очнитесь! Бегите скорее, не то опоздаете! На рыночной площади один человек исполняет любые желания. Теперь уж вам незачем ютиться в каморке под крышей да копить долги за жилье. Скорее, скорее, пока не поздно! Я нынче тоже разбогател!
Скрипач изумленно внимал этим речам и, поскольку хозяин никак не хотел отставать, положил скрипку и надел шляпу; друг молча последовал за ним. Едва они вышли за порог, как заметили, что город впрямь переменился самым чудесным образом; в тоске и смятении, точно во сне, шагали они мимо домов, еще вчера серых, покосившихся, низких, а нынче -- высоких и нарядных, как дворцы. Люди, которых они знали нищими, ехали в каретах четвериком или гордо выглядывали из окон красивых домов. Щуплый человек, по виду портной, с крохотной собачонкой, потный и усталый, тащил огромный мешок, а из прорехи сыпались наземь золотые монеты.
Ноги сами вынесли юношей на рыночную площадь к лавке зеркальщика. Незнакомец обратился к ним с такой речью:
-- Вы, как видно, не спешите с заветными желаниями. Я уж совсем было решил уйти. Ну же, говорите без стеснения, что вам надобно.
Скрипач тряхнул головой и сказал:
-- Ах, отчего вы не оставили меня в покое! Мне ничего не нужно.
-- Ничего? Подумай хорошенько! -- воскликнул незнакомец. -- Ты можешь пожелать все, что душе угодно.
На минуту скрипач закрыл глаза и задумался. Потом тихо проговорил:
-- Я бы хотел иметь скрипку и играть на ней так чудесно, чтобы мирская суета никогда больше меня не трогала.
В тот же миг в руках у него появилась красавица скрипка и смычок, он прижал скрипку к подбородку и заиграл -- полилась сладостная, могучая мелодия, точно райский напев. Народ заслушался и притих. А скрипач играл все вдохновеннее, все прекраснее, и вот уж незримые руки подхватили его и унесли невесть куда, только издали звучала музыка, легкая и сверкающая, как вечерняя заря.
-- А ты? Чего желаешь ты? -- спросил незнакомец второго юношу.
-- Вы отняли у меня все, даже скрипача! -- воскликнул тот. -- Мне ничего не надо от жизни -- только внимать, и видеть, и размышлять о непреходящем. Потому-то я и желал бы стать горою, гигантской горою с весь Фальдумский край, чтобы вершина моя уходила в заоблачные выси.
Тот же час под землей прокатился гул, и все заколебалось; послышался стеклянный перезвон, зеркала одно за другим падали и вдребезги разбивались о камни мостовой; рыночная площадь, вздрагивая, поднималась, как поднимался ковер, под которым кошка спросонок выгнула горбом спину. Безумный ужас овладел людьми, тысячи их с криками устремились из города в поля. А те, кто остался на площади, увидели, как за городской чертой встала исполинская гора, вершина ее касалась вечерних облаков, а спокойная, тихая речка обернулась бешеным, белопенным потоком, мчащимся по горным уступам вниз, в долину.
В мгновение ока весь Фальдумский край превратился в гигантскую гору, у подножия которой лежал город, а далеко впереди синело море. Из людей, однако, никто не пострадал.
Старичок, глядевший на все это от зеркальной лавки, сказал соседу:
-- Мир сошел с ума. Как хорошо, что жить мне осталось недолго. Вот только скрипача жаль, послушать бы его еще разок.
-- Твоя правда, -- согласился сосед. -- Батюшки, а где же незнакомец?!
Все начали озираться по сторонам: незнакомец исчез. Высоко на горном склоне мелькала фигура в развевающемся плаще, еще мгновение она четко вырисовывалась на фоне вечернего неба -- и вот уже пропала среди скал.

ГОРА

Все проходит, и все новое старится. Давно минула ярмарка, иные из тех, кто пожелал тогда разбогатеть, опять обнищали. Девушка с длинными золотыми косами давно вышла замуж, дети ее выросли и теперь сами каждую осень ездят в город на ярмарку. Плясунья стала женой городского мастера, танцует она с прежней легкостью, лучше многих молодых, и, хотя муж ее тоже пожелал себе тогда денег, веселой парочке, судя по всему, нипочем не хватит их до конца дней. Третья же девушка -- та, с красивыми руками, -- чаще других вспоминала потом незнакомца из зеркальной лавки. Ведь замуж она не вышла, не разбогатела, только руки ее оставались прекрасными, и из-за этого она больше не занималась тяжелой крестьянской работой, а от случая к случаю присматривала в деревне за ребятишками, рассказывала им сказки да истории, от нее-то дети и услыхали о чудесной ярмарке, о том, как бедняки стали богачами, а Фальдумский край -- горою. Рассказывая эту историю, девушка с улыбкой смотрела на свои тонкие руки принцессы, и в голосе ее звучало столько волнения, столько нежности, что не хочешь, да подумаешь, будто никому не выпало тогда большего счастья, чем ей, хоть и осталась она бедна, без мужа и рассказывала свои сказки чужим детям.
Шло время, молодые старились, старики умирали. Лишь гора стояла неизменная, вечная, и, когда сквозь облака на вершине сверкали снега, казалось, будто гора улыбается, радуясь, что она не человек и что незачем ей вести счет времени по людским меркам. Высоко над городом, над всем краем блистали горные кручи, гигантская тень горы день за днем скользила по земле, ручьи и реки знаменовали смену времен года, гора приютила всех, как мать: на ней шумели леса, стелились пышные цветущие луга, били родники, лежали снега, льды и скалы, на скалах рос пестрый мох, а у ручьев -- незабудки. Внутри горы были пещеры, где серебряные струйки год за годом звонко стучали по камню, в ее недрах таились каверны, где с неистощимым терпением росли кристаллы. Нога человека не ступала на вершину, но кое-кто уверял, будто есть там круглое озерцо и от веку в него глядятся солнце, месяц, облака и звезды. Ни человеку, ни зверю не довелось заглянуть в эту чашу, которую гора подносит небесам, -- ибо так высоко не залетают и орлы.
Народ Фальдума весело жил в городе и в долинах, люди крестили детей, занимались ремеслом и торговлей, хоронили усопших. А от отцов к детям и внукам переходила память -- память о горе и мечта. Охотники на коз, косари и сборщики цветов, альпийские пастухи и странники множили эти сокровища, поэты и сказочники передавали из уст в уста; так и шла среди людей молва о бесконечных мрачных пещерах, о не видевших солнца водопадах в затерянных безднах, об изборожденных трещинами глетчерах, о путях лавин и капризах погоды. Тепло и мороз, влагу и зелень, погоду и ветер -- все это дарила гора.
Прошлое забылось. Рассказывали, правда, о чудесной ярмарке, когда любой мог пожелать что душе угодно. Но что и гора возникла в тот же день -- этому никто больше не верил. Гора, конечно же, стояла здесь от веку и будет стоять до скончания времен. Гора -- это родина, гора -- это Фальдум. Зато историю о трех девушках и скрипаче слушали с удовольствием, и всегда находился юноша, который, сидя в запертой комнате, погружался в звуки и мечтал раствориться в дивном напеве и улететь, подобно скрипачу, вознесшемуся на небо.
Гора неколебимо пребывала в своем величии. Изо дня в день видела она, как далеко-далеко встает из океана алое солнце и совершает свой путь по небосводу, с востока на запад, а ночью следила безмолвный бег звезд. Из года в год зима укутывала ее снегом и льдом, из года в год сползали лавины, а потом средь бренных, их останков проглядывали синие и желтые летние цветы, и ручьи набухали, и озера мягко голубели под солнцем. В незримых провалах глухо ревели затерянные воды, а круглое озерцо на вершине целый год скрывалось под тяжким бременем льдов, и только в середине лета ненадолго открывалось его сияющее око, считанные дни отражая солнце и считанные ночи -- звезды. В темных пещерах стояла вода, и камень звенел от вековечной капели, и в потаенных кавернах все росли кристаллы, терпеливо стремясь к совершенству.
У подножия горы, чуть выше Фальдума, лежала долина, где журчал средь ив и ольхи широкий прозрачный ручей. Туда приходили влюбленные, перенимая у горы и деревьев чудо смены времен. В другой долине мужчины упражнялись в верховой езде и владении оружием, а на высокой отвесной скале каждое лето в солнцеворот вспыхивал ночью огромный костер.
Текло время, гора оберегала долину влюбленных и ристалище, давала приют пастухам и дровосекам, охотникам и плотогонам, дарила камень для построек и железо для выплавки. Многие сотни лет она бесстрастно взирала на мир и не вмешалась, когда на скале впервые вспыхнул летний костер. Она видела, как тупые, короткие щупальцы города ползут вширь, через древние стены, видела, как охотники забросили арбалеты и обзавелись ружьями. Столетия сменяли друг друга, точно времена года, а годы были точно часы.
И гора не огорчилась, когда однажды в долгой череде лет на площадке утеса не вспыхнул алый костер. Ее не тревожило, что с той стороны он уж никогда больше не загорался, что с течением времени долина ристалищ опустела и тропинки заросли подорожником и чертополохом. Не заботило ее и то, что в долгой веренице столетий обвал изменил ее форму и обратил в руины половину Фальдума. Она не смотрела вниз, не замечала, что разрушенный город так и не отстроился вновь.
Все это было горе безразлично. Мало-помалу ее начало интересовать другое. Время шло, и гора состарилась. Солнце, как прежде, свершало свой путь по небесам, звезды отражались в блеклом глетчере, но гора смотрела на них по-иному, она уже не ощущала себя их ровней. И солнце, и звезды стали ей не важны. Важно было то, что происходило с самою горой и в ее недрах. Она чувствовала, как в глубине скал и пещер вершится неподвластная ее воле работа, как прочный камень крошится и выветривается слой за слоем, как все глубже вгрызаются в ее плоть ручьи и водопады. Исчезли льды, возникли озера, лес обернулся каменной пустошью, а луга -- черными болотами, далеко протянулись морены и следы камнепадов, а окрестные земли притихли и словно обуглились. Гора все больше уходила в себя. Ни солнце, ни созвездья ей не ровня. Ровня ей ветер и снег, вода и лед. Ровня ей то, что мнится вечным и все-таки медленно исчезает, медленно обращается в прах.
Все ласковее вела она в долину свои ручьи, осторожнее обрушивала лавины, бережнее подставляла солнцу цветущие луга. И вот на склоне дней гора вспомнила о людях. Не потому, что она считала их ровней себе, нет, но она стала искать их, почувствовав свою заброшенность, задумалась о минувшем. Только города уже не было, не слышалось песен в долине влюбленных, не видно было хижин на пастбищах. Люди исчезли. Они тоже обратились в прах. Кругом тишина, увядание, воздух подернут тенью.
Гора дрогнула, поняв, что значит умирать, а когда она дрогнула, вершина ее накренилась и рухнула вниз, обломки покатились в долину влюбленных, давно уже полную камней, и дальше, в море.
Да, времена изменились. Как же так, отчего гора теперь все чаще вспоминает людей, размышляет о них? Разве не чудесно было, когда в солнцеворот загорался костер, а в долине влюбленных бродили парочки? О, как сладко и нежно звучали их песни!
Древняя гора погрузилась в воспоминания, она почти не ощущала бега столетий, не замечала, как в недрах ее пещер тихо рокочут обвалы, сдвигаются каменные стены. При мысли о людях ее мучила тупая боль, отголосок минувших эпох, неизъяснимый трепет и любовь, смутная, неясная память, что некогда и она была человеком или походила на человека, словно мысль о бренности некогда уже пронзала ее сердце.
Шли века и тысячелетия. Согбенная, окруженная суровыми каменными пустынями, умирающая гора все грезила. Кем она была прежде? Что связывало ее с ушедшим миром -- какой-то звук, тончайшая серебряная паутинка? Она томительно рылась во мраке истлевших воспоминаний, тревожно искала оборванные нити, все ниже склоняясь над бездной минувшего. Разве некогда, в седой глуби времен, не светил для нее огонь дружбы, огонь любви? Разве не была она -- одинокая, великая -- некогда равной среди равных? Разве в начале мира не пела ей свои песни мать?
Гора погрузилась в раздумья, и очи ее -- синие озера -- замутились, помрачнели и стали болотной топью, а на полоски травы и пятнышки цветов все сыпался каменный дождь. Гора размышляла, и вот из немыслимой дали прилетел легкий звон, полилась музыка, песня, человеческая песня, -- и гора содрогнулась от сладостной муки узнаванья. Вновь она внимала музыке и видела юношу: овеваемый звуками, он уносился в солнечное поднебесье, -- и тысячи воспоминаний всколыхнулись и потекли, потекли... Гора увидела лицо человека с темными глазами, и глаза эти упорно спрашивали: "А ты? Чего желаешь ты?"
И она загадала желание, безмолвное желание, и мука отхлынула, не было больше нужды вспоминать далекое и исчезнувшее, все отхлынуло, что причиняло боль. Гора рухнула, слилась с землей, и там, где некогда был Фальдум, зашумело безбрежное море, а над ним свершали свой путь солнце и звезды.



Герман Гессе

@темы: Здравствуй, мой мир!

23:18

И будет солнечно.
Я распластался на площадке и, свесившись, глянул вниз, будто с маленького облачка, плывущего высоко в небе. Мой взгляд упал в пустоту, как камень, и ни на что не наткнулся, и тут я заметил, какое многозначительное лицо у моего приятеля, и сразу же внимание мое приковало странное зрелище, картина, парящая в воздухе. Я увидел в воздухе, на высоте крыш самых высоких домов, но все же бесконечно далеко под нами, над какой-то широкой улицей, странную компанию, кажется, это были канатоходцы, — и действительно, кто-то бежал по веревке или какой-то перекладине. Потом я вгляделся лучше и понял, что их очень много, и почти сплошь — юные девушки, это были не то цыгане, не то какой-то другой кочевой народ. Они ходили, сидели, лежали там, на высоте крыш, помещаясь на воздушном помосте из тончайших планок, среди ажурных реек в виде арок. Там они жили и чувствовали себя в этом мире как дома. Где-то под ними, внизу, угадывалась улица, и прозрачная, текучая полоса тумана тянулась снизу к их ногам.
Пауль что-то сказал о них. «Да, — ответил я, трогательное зрелище все эти девушки».
Я понимал, что нахожусь гораздо выше, чем они, но все равно в страхе прижался к площадке, они же парили легко и бесстрашно, мне было ясно: я слишком высоко, я нахожусь не там, где надо. Они же были на правильной высоте, не на земле — и все же не так дьявольски высоко и далеко; отдельно от людей — и все же не в таком полном одиночестве, к тому же их было много… Я прекрасно понимал, что они воплощали собой блаженство, которого я еще не достиг.
Но я знал, что рано или поздно придется спускаться по нашей чудовищной лестнице, и мысль об этом была для меня до того тягостна, что мне сделалось дурно, и я больше ни одной минуты не мог оставаться наверху. Колени у меня дрожали, я стал нащупывать ногами перекладины — с площадки мне их было не видно — и на несколько жутких минут, судорожно ухватившись за край, повис на этой опасной высоте. Никто не помог мне, Пауль исчез.
В глубоком страхе я отчаянно пытался зацепиться за что-нибудь, опасно перехватывая руками и болтая ногами; какое-то странное чувство окутало меня подобно туману: я понял, что испытать на себе и преодолеть мне суждено вовсе не лестницу и головокружение, а что-то иное; и вскоре все предметы стали расплываться и исчезать, все было — сплошной туман и неопределенность. А я то цеплялся за ступеньки и мучился от дурноты, то проползал, маленький и. жалкий, по невероятно тесным штольням и подземным ходам, то отчаянно барахтался в грязном, зловонном болоте, и гадкая тина доходила мне до самого подбородка. Темно и никак не выбраться. Ужасные задачи с серьезным, но скрытым смыслом. Страх и пот, немота и холод. Трудная смерть, трудное рождение.
Как много ночи вокруг! Как много жутких, тяжких, мучительных путей, по которым мы идем; глубоко в подземелье блуждает наша душа, вечный бедный герой, вечный Одиссей! Но мы все идем и идем, мы корчимся, барахтаемся, мы захлебываемся в тине, мы карабкаемся по гладким беспощадным стенам. Мы плачем, мы отчаиваемся, мы жалобно стонем и вопим от нестерпимой муки. Но мы все равно идем дальше, идем, страдая, идем, прорываясь сквозь все препятствия...

Герман Гессе



@темы: Г.Гессе, немецкая литература, образы, воздушное, филосоское

23:16

И будет солнечно.
Мне казалось, что время тянется бесконечно долго, час за часом, бесполезно, а я все сижу в душной гостиной, через северные окна которой виднеется ненастоящее озеро и фальшивые фьорды; и меня притягивает и влечет к себе только прекрасная и странная незнакомка, которую я считаю грешницей. Мне обязательно нужно разглядеть ее лицо, но ничего не получается. Лицо ее смутно светится в обрамлении темных распущенных волос, все оно — заманчивая бледность, ничего больше. Глаза у нее, скорее всего, темно-карие, я уверен — они именно карие, но, кажется, тогда они не подходят к этому лицу, которое взгляд мой силится различить в этой расплывчатой бледности, но я точно знаю, что черты его хранятся в дальних, недоступных глубинах моих воспоминаний…

...Среди оглушительной бури, лихо мчащейся на гигантских конях-призраках, послышался рядом со мной робкий голос. Значит, я не забыл тебя, бледная женщина, окутанная длинно-черными волосами. Я склонился к ней — она лепетала, как дитя: «Вода поднимается, нельзя, нельзя, надо уходить». Я еще смотрел с нежностью на милую грешницу, и все лицо ее было — тихая бледность в сумерках волос, ничего больше; и тут высокая волна захлестнула с плеском мои колени и сразу дошла до груди, и грешница кротко и бессильно закачалась на волнах, а вода поднималась все выше. Я невольно засмеялся, обхватил ее колени и взял ее на руки. И это тоже было прекрасно и давало чувство свободы, женщина была поразительно легкая и маленькая, наполненная свежим теплом, и глаза у нее были добрые, доверчивые и испуганные, и я видел теперь, что это вовсе не грешница и не далекая туманная дама. Не было греха, не было тайны; это был просто ребенок.
Выбравшись из волн, я понес ее, минуя скалы, через дождливо-мрачный, траурный, царственно-сумрачный парк, куда не долетала буря, и где склоненные ветви старых деревьев дышали нежной человечной красотой, и откуда сплошным потоком лились поэмы и симфонии; то был мир сладостных предчувствий и пленительных, возвышенно строгих наслаждений; то были милые деревья Коро, писанные маслом, и полная сельского очарования рожковая музыка Шуберта, которая мимолетным биением внезапной ностальгии тихо поманила к добрым пенатам. Только напрасна, ибо многоголос миф и для всего есть у души свое время и свой час.
Бог его знает, как эта грешница, туманная женщина, дитя, простилась и ускользнула от меня. Были каменные ступени, пожалуй, это было парадное крыльцо, слуги стояли у входа, и все — расплывчатое, туманное, как за матовым стеклом, и там еще что-то неясное, еще более бесплотное, еще более сумеречное, какие-то колеблемые ветром призраки, но оттенок упрека и укора отогнал прочь весь этот вихрь теней. Ничего от него не осталось, кроме фигуры Пауля, моего друга и сына Пауля, и в его чертах то открывалось, то скрывалось одно лицо, которое невозможно было назвать по имени, но бесконечно знакомое, лицо школьного товарища, древнее и вечное лицо няни, вскормленное добрыми, живительными, сказочными полувоспоминаниями первых лет жизни.
Добрый, задушевный сумрак, теплая колыбель души и утраченная родина раскрываются тебе. Время невоплощенного бытия, нерешительное первое биение на дне чистого источника, под которым дремлют древние времена предков, наполненные снами первобытных лесов. Ищи же, душа, блуждай, бреди на ощупь в благодатном источнике невинных, невнятных порывов! Я знаю тебя, робкая душа, нет для тебя ничего важнее, нежели возвращение к истокам, — это твой хлеб, твое питье, твой сон. Там шумит вокруг тебя морская волна, и ты сама — волна, и шумит лес, и ты сама — лес, и нет больше разницы между тем, что внутри, и тем, что снаружи, ты паришь в воздухе, и ты — птица, ты ныряешь в воду, и ты — рыба, ты впитываешь свет, и ты сама — свет, ты погружаешься во тьму, и ты — тьма. Мы странствуем, душа, мы плывем и летим и, улыбаясь, связываем бесплотными пальцами порванные нити — так поют, блаженно затихая, успокоившиеся волны. Мы больше не ищем Бога. Мы сами — Бог. Мы сами — мир. Мы убиваем и умираем вместе с убитыми, мы творим и воскресаем вместе с нашими снами. Наш самый лучший сон, он — синее небо, наш лучший сон, он — море, наш лучший сон — искрящаяся звездами ночь, и рыба в воде, и яркий радостный звук, и яркий радостный свет — все это наш сон, все в мире — наш лучший сон. Мы только что умерли и стали землей. Мы только что придумали смех. Мы только сейчас разметили на небе первые созвездия...

Герман Гессе



@темы: Г.Гессе, немецкая литература, образы, архетипы, философское

04:09

И будет солнечно.
моя страсть ^_^



02:06

И будет солнечно.
Это лишь набор слов, а может, и букв, ибо пишется сие в полубредовом состоянии. Если вы уже с первых строк понимаете, что это - чушь полнейшая, - закройте и не читайте.
Иногда можно (и нужно) и отвлечься. Загасить свою мнительность (а может, просто осознание правды, которую не хочется принимать?), хотя и другой дрянью, и постараться забыться. Но что ж я, даже и это нормально не получается. Это состояние полу-, состояние амбивалентности не покидает меня даже сейчас. Что-то постоянно удерживает меня от того, к чему я стремлюсь, - будь то стремление к хорошему или плохому. И опять я разрываюсь. На две ли части, на много ли частей, - уже не знаю. Каждый день проходит для меня, словно минута - а из минут складываются часы. Я ломаю дверные замки, роняю ручки, теряю ключи. И сама теряюсь в этом непрерывном потоке. Кто я? Уже не знаю. Я чувствую себя слишком во многом - и при том слишком разнообразном, чтобы осознавать себя целостно. Снова здравствуйте, комплексы! Господа, вы во мне неизменны, хотя и прячетесь периодически. Календарики, учебки, недосыпания, частая смена настроения, а потому и маски - все мы ходим в масках, под которыми прячем тех, кем являемся на самом деле, выставляя напоказ тех, кем хотим, должны или пытаемся быть.
Это все условности. Против которых люди борются и без которых сами же не могут жить. Мы ленивы и не снисходительны, хотя стремление к пониманию в каждом определенно есть. Но что движет человеком изначально и чаще всего? Его же эгоцентризм. И в этом человек, наверное, неизменен. Мы всегда ошибаемся в чем-то, но не можем в этом признаться ни себе, ни другим. Потому и простить не можем - самим себе и самих себя. Улыбаемся при встрече, говорим на отвлеченные темы, а сами не можем даже смотреть друг другу в глаза - тут даже маски бессильны: они, в принципе, и существуют только для того, чтобы понимать друг друга - не то что с полуслова - с полувзгляда. Так до какой же степени неискренности мы дошли.
Я так надеялась, что пойму хоть что-то сейчас. Но все, кажется, напрасно. Хочется лишь петь, непрерывно и лихорадочно сочиняя на ходу очередные примитивные, заезженные до дыр, но почему-то родные мотивы. Во мне живет теплый, ирреальный мир, словно необитаемый остров, где всегда солнечное лето, и мир этот окружен оболочкой, границы которой заканчиваются на расстоянии вытянутых в горизонтальном направлении рук. Хоть это оставляет еще хоть какую-то надежду на гармонию.
Но потом и эта странная и зыбкая гармония исчезнет. Не для того ли я создавала - вернее, пыталась создать - ее для себя и вокруг себя сейчас, не оттого ли так дорожу ею? Я всегда стараюсь быть оптимистом, но иногда, увы, не получается. Иногда приходится быть реалистом. Или хотя бы пытаться быть им. Мои попытки смешны и наивны. Но не суди меня за них строго - ты, тот, кто сейчас осмелился читать это (если-таки осмелился). Надо будет выйти на улицу. Два часа ночи, сырость, остатки ледяного дождя, комки пушистого снега, хруст под ногами и гололед - как раз то, что надо. И огни, огни повсюду. По крайней мере, очередной глоток морозного до дрожи в лопатках воздуха вернет к жизни, не позволив задохнуться в замкнутости множества четырехстенных квадратных и прямоугольных комнат.

p.s. а мы, кстати, так и не погадали. надо будет попробовать в следующий раз)



@темы: пятница, бред, самокопание

02:37

И будет солнечно.
Неужели ко мне снова возвращается свет? Или я - возвращаюсь к нему?

Меня захлестывает волна высоких звуков и утонченных образов - это неизбежное цунами, одно лишь прикосновение которого пробуждает во мне что-то новое, заставляя сердце вырываться из грудной клетки, чтобы от счастья, исполняющего его, взлететь до самых небес; медленными взмахами ресниц, словно полетом черной птицы, затерявшейся средь параллельных миров, измерять волшебные мгновенья... Взглядом ослепших глаз ловить солнечные блики и трепетать от предвкушения этого долгожданного и внезапного, крошечного, но такого драгоценного - счастья! Я абстрагируюсь от себя; мне нравится это странное чувство, и я с улыбкой отдаюсь ему. Еще совсем немного, и, кажется, меня как элемента мира внешнего не станет, я растворюсь, я сольюсь с этим новым, прекрасным, чудесным, таким неизведанным и таким чистым! И станет так легко, так свободно и невесомо. И захочется смеяться! И будет так солнечно вокруг. Я знаю - это и будет рай.

Там не будет времени и холодов. Там все, к чему мы стремились, о чем мечтали, станет явью, как во сне, после которого не хочется просыпаться. Там между небом и землей не будет границы, но у земли будет край, переступив который, попадаешь в таинственную обитель других планет и звезд, солнц и астероидов...

Сегодня воздух вокруг меня был прохладно-голубым. Я видела это и в полумраке пыталась коснуться его, но всякий раз мои попытки обрывали, нарушая эту гармонию включением искусственного света. Внешнее обладает удивительно мощной разрушительной силой.

Вспоминаю тот полусумрак в комнате, за окном - загустевающая синева- словно акварельные краски, оставленные без воды, - нещадно поглощающая прячущееся от нее солнце в своей длинной золотистой мантии.
Запах вечера и свежести. В мыслях и на душе так прозрачно, что, кажется, совсем нетрудно прочитать чужие мысли или увидеть другую душу насквозь. Я смотрю в твои глаза, и взгляд мой чист и ясен. Спроси меня о чем-то. Я открыта перед тобой.
Я чувствую, как моя душа постепенно очищается, освобождаясь.

Бело-синие шары света, похожие на призраков, летают в небе; черные ветви голых деревьев, словно змеи Горгоны, на фоне аквамаринового неба - заманчивый узор; недоверчиво мерцающие звезды - прошу вас всех, будьте. Храните волшебство этого опустошенного рутиной мира, хоть какое-то, если оно еще есть.

А мы когда-нибудь попадем в другой мир, похожий на этот: туда, где не будет времени и холодов, где все, к чему мы стремились, о чем мечтали, станет явью, как во сне, после которого не хочется просыпаться; где между небом и землей нет границы, но у земли будет край, переступив который, попадешь в таинственную обитель других планет и звезд, солнц и астероидов... Где воздух всегда будет прохладно-голубым.



@темы: сны, образы, видения, мечты, параллельные миры, утопия

15:44

И будет солнечно.
Глядя, как тихо угасают в вазе цинии, я отдаюсь пляске смерти, я печально, но вместе и сладостно принимаю бренность, ибо бренное и есть прекраснейшее, ибо даже смерть может быть прекрасной, цветущей и достойной любви. Приглядитесь-ка, дорогой друг, к букету циний, срезанных восемь-десять дней назад! И потом, когда букет еще какие-то дни будет блекнуть, все равно сохраняя красоту, приглядывайтесь к нему повнимательнее - и каждый день, и не раз! Вы увидите, как цветы которые в свежести наливаются всеми мыслимыми кричащими тонами, в изнеможении обретают деликатнейшие, нежнейшие оттенки. Позавчерашний оранжевый это сегодня неаполитанский желтый а послезавтра он станет серым с тонким напылением бронзы. Бодрый и простецкий иссиня-красный подернется бледностью, будто тенью навыворот, утомленные края лепестков изогнутся мягкими складками и предъявят нам приглушенно-белый, а еще - серовато-розоватый, невыразимо трогательный и жалостный, как линялые шелка прабабушки или тускнеющая от времени акварель. Непременно обратите внимание, мой друг, на нижнюю сторону лепестков! На этой теневой стороне - она отчетливо видна, если надломлен стебель, - игра цветовых переходов, вознесение цвета, его протяженный смертный подъем в выси духовного свершается еще более невесомо, еще более непонятно, чем на венчике цветка. Это грезы утраченных красок , каких не найдешь во всем цветочном мире, это чудные оттенки металлов и минералов, разновидности серого, серо-зеленого, бронзы, какие если и найдешь, то лишь на камнях высокогорья или или среди мхов и водорослей.

Герман Гессе "Магия красок"


@музыка: Vitalie Rotaru – Digital Feelings

16:57

И будет солнечно.
Что есть искусство? Свет, жизнь, творчество, созидание, воплощение Прекрасного, вдохновение и источник вдохновения… А люди, которые до нас доносят этот свет?.. Зачастую их жизнь очень непроста...Мне всегда было интересно, почему они обладают удивительной, необычной, иногда странной или несчастной судьбой. Внутренний мир этих людей бесконечен , богат, безграничен... и они живут скорее в нем, в этом своем мире, чем в мире реальном. Слишком уж эта реальность бывает жестока, груба и - что самое ужасное -сера. А ведь что может быть страшнее серости - для художника? будь он художником цвета, звука или слова, неважно. Его призвание - окрашивать мир в яркие тона, о многообразии и бесчисленности которых мы, простые черно-белые, даже не подозреваем.
А один человек изменить весь огромный мир, окрасить весь этот громадный серый мир яркими красками палитры своей души не способен. Поэтому он решается действовать, творить, созидать в своем собственном мире, внутреннем, а не внешнем. Но жить постоянно в вымышленном мире не получается, рано или поздно нежданная гостья под именем Реальность врывается в жизнь каждого человека, и художника в том числе, потому что ей все равно, художник ты или нет. К сожалению, часто (или почти всегда) она бывает жестокой. И в один день этот хрупкий, зыбкий, кристально-чистый и хрустально-нежный и прозрачный мир, прекрасный внутренний мир разрушается. С вторжением реальности этот мир исчезает или искажается, становится другим. Внутренне прекрасное опрокидывается, перевоплощается, меняется, переворачивается...
Почему именно они? Приобщение к искусству всегда требует некоей возвышенности над окружающей повседневностью, открытости души и чистоты сердца. Души, прозрачной, как у ребенка. Именно такая душа, открытая для всего (т.к. изначально еще не ведает всего) - и добра, и зла - более всего подвержена влиянию со стороны внешнего, т.е. - реального. Такой душой легче всего управлять. Эти люди очень ранимы, впечатлительны и восприимчивы. Они часто живут мечтами и надеждами - ну не самый ли подходящий вариант для реальности? таких ведь легче всего ломать - и реальность сжигает их изнутри.
Но все-таки, что бы эта реальность ни вытворяла, стремление к высокому и прекрасному всегда в художнике остается. Ведь в этом - смысл его жизни, а этот смысл, равно как и саму жизнь, не в праве никто отбирать, даже реальность. Более того, чаще всего бывает так, что, сближаясь с реальностью, поняв и прочувствовав всю ее грязь (уж кто-кто, а художник, пожалуй, умеет чувствовать лучше всех), еще больше стремится возвыситься над ней, выбраться из нее и тем больше отдает себя искусству, назло этой реальности. Стремление к свету есть в каждом художнике, какой бы след ни оставила в его душе реальность. Иначе искусство погибло бы.
Да, красота все-таки спасет мир.
Профессия художника - великая профессия. Она намного глубже, чем может показаться на первый взгляд. Втоптанные в жизнь, встретившиеся один на один с действительностью - такой, какая она есть - пытаемые перевернутыми понятиями об их же деле, они выдержали все пытки, сумели найти красоту во всем, даже в самом уродливом и невзрачном, сохранить ее в прекрасном и не потерять ее и ее понимание и ощущение в себе. И донести все это до мира - мира серых глупых скептиков; художники и сумели их разукрасить в яркие тона.
Художник видит прекрасное во всем, что есть, во всем, что его окружает.
Разве не в этом есть Величие Человека? Находить свет не только там, где его видят все, но и там, где другие видят сплошной мрак...
Этим художники приближены к Божественному. Ведь художник - тоже своего рода творец, это посредник между Богом и человеком. Ангел, посланный с небес на землю и несущий благую весть: периодически он напоминает людям, как глубок, сложен (а порою и прост) и удивителен наш мир, как он соткан из цвета, света, слова и звука.
Но художник - не совсем творец, это уж слишком громко сказано, он -сотворец с Богом. Он как бы подсказывает, подчеркивает перед людьми ту красоту, которую они не сумели или не захотели разглядеть в одном из творений Бога, будь то пейзаж, пение птиц или же сам человек...

Художник не создает новый мир и не сможет никогда создать, потому что лучший и единственный Творец – Бог, а человек – лишь подражатель Ему. Художник лишь воссоздает те или иные творения Бога, но в своем понимании, так, как диктует ему его воображение (поэтому у всех художников разные произведения на одни и те же темы).
Он лишь передает (ведь художник – посланец, посредник между небом и землей), и т.о. «крадет» у Природы те или иные образы для своего творчества. И в этом состоит его вечное наказание – отсутствие полной свободы и зависимость.
Но кто ты такой, человече, чтобы возомнить себя наравне с Богом? Радуйся тому, что можешь быть хотя бы Его посланником, что ты Его видишь и понимаешь, что сам стремишься быть подобным Ему, а в том, что делаешь,- передаешь Его частицу, Его улыбку.
В этом – твое вечное раскаяние перед Ним
В твоем наказании – и твоя Награда.
Ведь что может быть прекраснее для художника, чем Радость творчества? Превозносящая его над всем миром, в то же время показывая величие этого мира и его красоту; открывающая перед ним новые, столь же прекрасные параллельные миры, зажигающая для него теплые огоньки, снова и снова вдохновляющая его на создание новых, бескрайних вселенных в каждой капельке утренней росы, в каждой прожилке только что появившегося на свет листика березы весной… Художник – это путешественник по параллельным мирам, переживающий с каждым мгновением жизни всех этих миров, а потому и несущий ответственность за эти жизни…
Истинное искусство (как и все истинное, в принципе) требует полной самоотдачи и абсолютной свободы и независимости. Что мы вкладываем в понятие свободы? В наиболее глубоком и широком смысле это означает абсолютное отречение от себя как от телесной оболочки, выход за рамки телесного, растворение в том, чем живешь, дышишь и чем себя ощущаешь. Не только душевное растворение (хотя, оно, конечно, в первую очередь), но и физическое…
Опять-таки: красота (она же – искусство) требует жертв.
Истинное искусство не приемлет телесного, даже если и воспроизводит телесное. Истинное творчество не знает рамок и границ. «Законов искусства не существует вообще, ведь искусство потому и становится искусным, что не повинуется никаким законам», как сказано у Э. Елинек.
Душа художников подобна крохотному деревцу в японском садике, внезапно распустившемуся, назло всем холодам, поздней осенью, но тут же истерзанному беспощадным порывистым ветром, сорвавшим с него его нежные, едва появившиеся цветы лавандово-лилового цвета… Ветер кружит их с неистово-ревностною силой вокруг дерева, породившего их, нарочно не давая им приблизиться к деревцу настолько, чтобы вновь воссоединиться с ним… Деревце плачет и радуется одновременно. Радуется, что они, его дети, живы, что оно видит их, как любая мать рада, видя свое дитя, и плачет, потому что уже никогда не сможет быть с ними вместе. А они ведь совсем рядом, и оттого боль еще сильнее…
Как много боли порой приходится им, художникам, вынести, чтобы сохранить хотя бы в себе и для себя эти цветы своей жизни, если случается так, что окружающий мир их не принимает!.. Сколько произведений искусства были непоняты и неприняты, сколько идей, возможно, важных, не смог и не захотел принять мир сухих серых скептиков… Сколько страданий был вынужден вынести Галилей из-за своей гипотезы. И все же, потом сказал самому себе: "И всё-таки она вертится!" Творя, художник вкладывает всю душу в созидаемое, отдает ему все свое сердце и вкладывает в него частичку себя… Произведение художника – его дитя, выстраданное им и подаренное миру, а потому и оторванное от него им же самим. Это душа, открытая для любви и ищущая в огромном мире хотя бы капельку любви и понимания. Или отвергнутая миром, который не захотел эту душу принять.
Я не говорю, что истинное искусство не подвластно человеку, что искусство в принципе не понятно человеку. Были да Винчи, Ван Гог, Боттичелли, Рембрандт, Рубенс, Моне, Россетти… Были Бетховен, Моцарт, Бах, Чайковский, Григ, Вагнер… Были, наконец, Гомер, Данте, Петрарка, Сервантес и Шекспир… Все они – признанные гении искусства. Но глубины сознания и подсознания человека, его разума и творческого потенциала еще так не изучены. Человек не знает о себе слишком многого. Пока. А потом – кто знает? Кто знает, на что будет способен (или, хотя бы, был бы способен) человек, умея летать или передвигаться со скоростью мысли? Или – обладая только душой? Наверняка, это было бы нечто не только невероятное, но грандиозное и великое. Границы сознания и подсознания, а вместе с тем, и творчества, расширятся или исчезнут совсем.
В этом плане истинным Творцом является, конечно же, Бог. Да и не только в этом, но и вообще. Принято считать, что понятие искусства связано с человеком, а по-моему, искусство вбирает в себя все, что, в свою очередь, связано с понятием Красоты и Прекрасного. А здесь человек уже – второстепенный персонаж, увы.
И сейчас человек заключен в рамки. Даже в искусстве (я уже не говорю о большем). Он обязан соблюдать какие-то правила, подчиняться общепринятым нормам и, к сожалению, в последнее время к этому так привык, что иногда даже не понимает, чего хочет на самом деле.
Человек плохо знает себя, а потому – и окружающий его мир. Но по своей природе он – Наблюдатель, и он старается познать и его, и себя.
И каждый из нас – художник: мы постоянно, сами даже того не замечая, что-то творим: свое настроение и настроение других людей, слова, поступки, эмоции, улыбки… Мы рождаем новые жизни, новые вселенные, даря их новым людям, сначала еще совсем крохотным, но уже таким для нас драгоценным… Мы так или иначе сталкиваемся с действительностью, которая пытается нас разрушить, но благодаря ей же мы становимся сильнее. Мы Творим Добро. Мы окрашиваем мир в новые тона, яркие и пастельные, солнечные и светлые… А разве не это ли самое главное?



@музыка: Lara Fabian - Adajio

@темы: искусство, прекрасное, творчество, вдохновение, свет

01:54

И будет солнечно.
Маленькая комната. Тонкие, словно паутина, но яркие лучики искусственного света посреди постепенно надвигающейся ночной тиши. Этот теплый свет, пробивающийся наружу сквозь сетку абажура, висящего под потолком, заливает собой всю комнату и, ложась на ее стены, создает на них самые разнообразные узоры - от ромбиков и других крошечных четырехугольников до чешуйчатых и ребристых волн - совсем таких, как на мелкой сетке абажура, только раз в 10 больше. Из слегка приоткрытого окна дует легкий прохладный ветер, он играет с голубыми занавесками, сквозь которые уже проскальзывает просыпающийся лунный свет, и оттого они похожи на спокойные, убаюкивающие волны, что парят в лазурных морях где-то ближе к августу, когда в них, в этих волнах, находят свой приют горящие сапфировым пламенем светлячки... Светящийся абажур ловит дыхание свежего ветерка и слегка покачивается. Покачиваются и волшебные волны с чешуйчато-ребристыми переливами, и кажется, будто ты плывешь по этим волнам в открытом море, куда-то далеко, в страну приливов, о которой знает только ветер...
А над всем этим горит мандариновое искусственное солнце, - еще одна тень, отбрасываемая оранжевым абажуром, - больше похожее на сколько-то-там-конечную путеводную звезду.
Так всегда мне мечталось в детстве и мечтается до сих пор. Ах, если бы мы могли жить в мечтах или хотя бы мечтами...
Тихо, совсем неслышно на один из ромбиков, нарисованных светом, садится только что прилетевший мотылек. Издалека он похож на маленькую фею, а его хрупкие крылышки усыпаны серыми крапинками.
Пушистый кот, что рядом со мной, с любопытством оглядывает все вокруг и, кажется, смотрит сквозь воздух, словно за этим прозрачным воздухом таится какой-то другой невидимый параллельный мир. Говорят, что коты видят ауру человека.

Звезды за окном загораются, искрятся и падают, исполняя чужие желания. Мы смотрим в сторону просыпающегося лунного света. Оба кота мечтают.


@настроение: светлое

@темы: мечты, тишина, свет

01:15

И будет солнечно.
Недавно случайно наткнулась на телепередачу о моих любимых пушисто-и не очень-мурчаще-мяукающих. И узнала, что среди бесчисленных пород этих чудесных созданий есть одна особая: игривые, ласковые, удивительные Као-мани.

А особыми их делает необычная внешность: Као-мани отличаются разными цветами глаз. Один глаз у них обычно голубого цвета, другой может быть желтым, зеленым или серым. Глаза их всегда сияющие, словно переливающаяся на свету грань драгоценного камешка. Поэтому совсем не случайно эту породу еще именуют "Алмазный глаз".

Но почему же именно "Као мани"? В переводе с тайского (откуда и произошла эта старинная порода), это означает "белая жемчужина". Шерсть као мани всегда ослепительно белоснежна, и это их основной отличительный признак. Котята могут рождаться с серыми пятнышками на макушке, которые к годовалому возрасту исчезают. Нельзя забывать, что белая окраска вызывает предрасположенность к глухоте, поэтому некоторые Као-мани могут быть лишены слуха.

Као-мани была первоначально выведена в Таиланде. На родине этих кошек ценят на вес золота, так как их вывели несколько сотен лет назад для королевских особ. Селекционеры всего мира предпринимают попытки сохранить эту породу, так как будет очень обидно, если кошка с такой длинной историей исчезнет. Корни Као-мани теряются в истории как и корни трех других естественных тайских пород (сиамов, бурмезов и коратов).
Когда-то они жили только в домах знати – на протяжении веков породу тщательно охраняли. В списках со старинных манускриптов, содержащих стихотворные описания кошек Сиама, есть упоминания белых кошек с глазами как жемчуг.

Дружелюбные, как и другие тайские породы, общительны, но не обязательно шумные, с потрясающим мурлыканием (бесподобно говорят "мууррррр"), очень умные, актиые, игривые, любопытные. Не любят одиночества и когда на них не обращают внимания. Поэтому, если Вы любите животных и не прочь завести дома кошку, као-мани - для Вас=)

Редкие, удивительные, игривые и белоснежно-ласковые, они всегда рады человеку, особенно ребенку, поэтому Као-мани - это еще и преданный и нежный друг в любой семье.


Као-мани внешне похожи на представителей другой породы наших мурлыкающих друзей. Порода эта называется Турецкий ван. О ней мне удалось узнать несколько меньше, чем о Као-мани. Эти кошки известны своей страстью к воде. В отличие от многих других пород кошек, турецкие ваны обожают ванны. Они - тоже обладатели глаз разного цвета, но шерсть их может быть пушистой и иметь не только чисто-белую окраску. Турецкий ван может быть пушисто-бело-рыжим или бело-серо-полосатым.





Но и Као-мани, и Турецкий ван обладают удивительным магическим "разноцветным" взглядом, против которого устоять, наверное, невозможно. Что делает их безумно милыми. мяу=)

@настроение: мурчащее

@темы: кошки